В третью стражу - Страница 57

Настроение, как ни странно, резко улучшилось.

«Красизофрения? — подумала Татьяна-Жаннет. — Ну, что ж, слияние не слияние, но жить уже можно. И — не сумасшествие, а это — главное!»

Она, посмотрев в окно, поняла, что за делами и «разговорами» совершенно не заметила ни времени, ни дороги, а поезд шел уже в предместьях Праги…

* * *

И вот гуляет она по Праге, потихоньку свыкаясь с двойственностью своей новой натуры, которая, двойственность, следует отметить, чем дальше, тем меньше ей мешала — гуляет, и видит вдруг кафе, про которое когда-то давно, несколько лет назад, то есть, в той еще жизни, гид рассказывал московским туристам. В этом, де, кафе — то есть, каварне, если правильно говорить — сиживал в оно время сам великий Кафка.

«Кафку читала? — интересуется она у своего Альтер Эго.

«Нет…» — Всплывает слабое удивление откуда-то из подсознания.

«Тогда, в койку!» — Смеется Таня, толкает дверь, слышит звон колокольчика, и упирается взглядом в холодные голубые глаза, в которых — или это ей только мерещится? — начинает происходить такое, что у нее самой мороз по позвоночнику и жар по щекам и… ну, в общем, по всему телу.

Такое можно придумать? Ну, разве что во второсортном любовном романе! А в жизни… Нет, в жизни, разумеется, порой случаются очень странные совпадения, но… редко!

И вот он сидит в кафе напротив, пьет кофе, курит сигару и читает газету. Он совершенно непохож на себя, но все-таки он — это он, потому что от немца, как поняла Таня, осталась только внешность. И внешность эта, надо признать…

«Стресс и гормоны! — сила пострашнее красоты. В 23 года так и должно быть, а уж когда на тебя смотрит такими глазами такой мужчина! Но ведь и обаяние Олега, который был симпатичен Тане еще там: «где-то и когда-то, в еще не наступившем», — никуда не делось. Так что, ой! И еще раз ой! Потому что влюбиться в ее обстоятельствах… А почему бы, собственно, и не влюбиться?»

«Любовь на Титанике… — думает она, отступая от решетки и, повернув голову влево, чуть заметно улыбается молодой женщине в приталенном бутылочного цвета пальто с пышным воротником из рыжей лисы. — Ну, где-то так и есть. Европа 1936 года — тот еще Титаник».

* * *

А делать, как оказалось, ему было совершенно нечего. Олег даже удивился такому повороту дел. И Вена ничуть не манила своими очевидными архитектурными достоинствами, и идти разыскивать Зигмунда Фрейда или Стефана Цвейга, которые здесь сейчас жили, вдруг расхотелось. Хотелось, как ни странно, быстрее забраться в поезд и ехать в Париж, где — вот неожиданность какая! — его с нетерпением ожидал Витька Федорчук. Он так и сказал, мол : «Je vous attends avec l'impatience, l'ami gentil! S'est ennuyй et caetera, et caetera». Сукин сын! Но ведь по существу-то ничего не объяснил, потому что не мог, наверное. Но, даже понимая все это, Ицкович себе места не находил, сгорая от нетерпения и мучаясь неизвестностью. Что там могло произойти? Почему Витька все еще в «здесь», когда неделю как должен быть в «там». Ну, уж до Нью-Йорка-то мог ведь уже добраться?

И Таня еще… Олег бродил по улицам Вены, что называется, не разбирая дороги. Куда ноги несли по холодным, кое-где припорошенным снегом или покрытым наледью улицам, туда и шел, пока неожиданно для самого себя не попал в простейшую ловушку, которую на самом деле не кто-то устроил, а сам он в себе вырастил за эти два дня. Распахнулась дверь очередного венского кафе, и Олег даже споткнулся, когда до него долетела чуть хрипловатая — с потрескиванием — мелодия. Это был, разумеется, патефон, и, конечно же, это было танго «У моря», и это был оркестр Барнабаса фон Гецци, который в этой или какой-то другой записи Ицкович, любивший музыку начала века, слышал множество раз.

«От же!» — Но у него даже слов не оказалось, чтобы выразить свои чувства, потому что мелодия эта каким-то совершенно невероятным образом вернула его «во вчера», в уютную пражскую каварню, ничем принципиально не отличимую от этого, например, заведения. И Олег «услышал» другую мелодию, и снова увидел идущую к нему через зал Жаннет, и сердце его наполнилось теплом и восторгом.

Сказать, что Жаннет произвела там, в этом пражском кафе, фурор, значит, ничего не сказать. Фурор, фураж, фужер! Люди — их было немного счастливцев, услышавших в 1936 году чарующее «Танго в Париже», да еще в таком исполнении — так вот люди эти повскакали с мест и аплодировали стоя, и улыбались, и чуть ли не плакали от переполнявших их чувств. Они были возбуждены и счастливы, и, честно говоря, Олег с Таней тоже были счастливы, но Таня застеснялась вдруг, покраснела, и заторопила Ицковича, предлагая как можно быстрее покинуть место неожиданного триумфа. И Олег не стал с ней спорить, купил Тане-Жаннет букетик каких-то цветов — и откуда в зимней Праге цветы? — кинул на столик деньги, и, подхватив, девушку под локоть, повел из зала. Но не тут-то было. В фойе их перехватил один живиальный толстячок, настолько похожий на карикатурного буржуя, что Ицковича чуть на смех не пробило.

— Тысячи извинений, — сказал «буржуй» по-немецки. — Я не знаю, кто вы, фройлен, но вы великая певица! Поверьте человеку, который отдал антрепризе 20 лет своей жизни. — Он был возбужден, по высокому лбу с залысинами стекал пот. — И песня! Боже мой, какая у вас песня! Вы войдете с ней в историю, фройлен! Вам будут аплодировать лучшие залы!…

— Благодарю вас, — остановила поток его красноречия Татьяна. — Но это не входит в мои жизненные планы.

Голос ее звучал настолько холодно, что антрепренер даже отступил на шаг, но сдаваться, судя по всему, не собирался.