В третью стражу - Страница 98

«Интересно, — подумал он с удивлением, — раньше я всегда напевал за работой хоть что-то, а сегодня — как отрезало».

Да. Если подумать хорошенько, то получится, — вся жизнь прошла под какие-то песни, что как известно, нам «строить и жить» помогали. Ну ладно детство. Там всё было проще. По радио и в «ящике» — пафос и фальшивый «бодрячок» вперемешку. Редко-редко, можно было услышать что-то по-настоящему трогающее за душу. Да и в фильмах уровень стихов и музыки был такой что…

— Нам по фиг всё, нам по фиг всё, нам по фиг. — С утрированным «выражением» запел он, — Нам по фиг даже то, что вам не по фиг. А если вам не по фиг, что нам по фиг, идите на фиг, идите на фиг. Тьфу!

Это нужно было срочно запить. Тем более что неизвестный друг оставил под столом, как нарочно, полдюжины отличного эльзасского «белого» пива. Ненавязчивый вкус кардамона и апельсиновой цедры добавлял к вкусу жизни порой так недостающие ей свежие ноты. На практически голодный желудок, напиток подействовал настолько убойно и так незаметно, что Виктор нечувствительно набрался до нормального русского состояния — «а полирнуть?» Но это — добавить и довести до кондиции — должно было произойти несколько позже, а пока стихотворно-песенная тема прочно захватила его размягченное пивом сознание.

Стоит отметить, что всё это «ж-ж-ж» было неспроста. Ответственную работу, — уже заранее оправданную, и «отмазанную» от партизанских поползновений совести, — кровавую цель необходимо было вытеснить из головы. Хотя бы на время отдыха и сна, но — отринуть, заместить чем-то не менее ценным, пусть даже на вкус и не совсем трезвого сознания. Лишь бы не думать о «белой обезьяне».

Детство для Виктора кончилось как-то внезапно. Он счастливо избежал повального увлечения сверстников «мелодиями и ритмами зарубежной эстрады» точно также как и полуподпольным «русским роком». Нет, конечно, слушал и «неформатных» для массовой советской культуры молодых певцов, завывавших о том «кто виноват» и картавивших о нелёгкой судьбе марионеток, ему нравились утончённо-ернические и грубо-философские тексты «инженера на сотню рублей» со странным прозвищем из двух почти соседних букв, но что-то со всем этим было не так. Где-то его, подростка, считающего себя вполне самостоятельным, обманывали или пытались обмануть. Подсовывали, как ему тогда казалось, безвкусную вату в яркой обёртке.

Витька рванул в другую крайность. К изумлению заведующей школьной библиотекой, формуляр «ученика 10Б класса Федорчука В.» стал заполняться именами русских и советских поэтов. К сожалению, в школьной библиотеке не нашлось ни Поля Элюара, ни Артюра Рембо, ни даже какого-нибудь замшелого Франсуа Вийона с не менее заплесневелым Робертом Бёрнсом в переводе Маршака.

Ярослав Смеляков был отринут сразу и с негодованием. «Хорошая девочка Лида» осталась второстепенным персонажем комедии «про Шурика». Маяковский был отставлен в сторону с глубочайшим почтением, ибо «все мы немножко лошади». Цветаева с Ахматовой даже не рассматривались в качестве претендентов на овладение разумом юного поклонника русской поэзии. Проклятый мужской шовинизм? Возможно. Скорее всего, но не только. Еще и юношеский максимализм и крайняя степень нонконформизма. Хотя, гендерный принцип был возведён в абсолют надолго. И на этом завершилась третья бутылка.

Настоящим открытием для Виктора стали стихи Левитанского и Межирова, а когда он услышал, как их, пробирающие до самых глубин юного сознания, строки удивительно точно ложатся на гитарную музыку, судьба его пристрастий была решена. Даже потом, в Афгане, он смог пронести это, самое яркое, почти детское, впечатление через все полтора года нелёгкой — и чего уж там, опасной, ведь война — службы на чужбине.

Сверстники и сослуживцы тоже пели под гитару. Но они пели Высоцкого и Розенбаума, реже — Окуджаву и Визбора. Однако — и это даже странно, поскольку умом он понимал: песни хорошие — они не затрагивали в душе Виктора ровным счетом ничего. Не шли ни в какое сравнение с настоящей, с точки зрения Федорчука, поэзией. Рождённой, как он тогда считал, не разумом, но сердцем. И, что самое главное, на любимых поэтах детства ничего не закончилось. Новое время, новые имена. Не зря же он так долго собирал свою коллекцию песен, оставшуюся там, далеко в будущем. Сейчас, напевая вполголоса, Виктор перебирал их в памяти, как пушкинский скупой рыцарь золотые монеты в сундуках. Каждая несла с собой частицу прошлого, которому еще только предстояло случиться в будущем, полустертые воспоминания и ослабевшие, но все еще окончательно не выдохшиеся эмоции. Тихую улыбку и скупые мужские слёзы. В них, в этих песнях, была, если разобраться, большая и лучшая часть его, Виктора Федорчука, жизни.

И вот уже шестая бутылка закончила свой путь под столом.

«Не хватило, — с пьяным сожалением подумал Федорчук, — но была же заначка. В кармане пальто. — По означенному адресу обнаружилась плоская фляжка с коньяком. — Ну, по полста грамм, и баиньки».

Засыпая, он видел перед собой фотографии детей и внуков, и улыбался, забыв о том, что совершённое прошлое теперь перешло в разряд несбыточного будущего.

Утро, как и ожидалось, вышло на редкость мерзким. «Зарекалась ворона против ветра срать», — грубая, но верная, пословица, вспомнившаяся как нельзя некстати, лишь усугубила симбиоз мук телесных с муками совести.

«Вроде не мальчик уже, а пиво с коньяком мешаю».

Впрочем, что там пиво с коньяком! Вот с текилы бодуны такие, что кажется — весь порос колючками, словно кактус. Но в отличие от растения, — колючками внутрь.