В третью стражу - Страница 94

«Или это уже биполярность? « — Но в наличие у себя любимого маниакально- депрессивного синдрома Олег, разумеется, не верил.

— Возможно… А что скажешь про мадам?

— А что бы ты хотел услышать? — Вопросом на вопрос ответил Олег.

— Не знаю, но как-то…

— Это ее выбор. — Олег понимал, что тревожит Степу. Но и Витю это тоже волновало. Да и Олег не был лишен известных сантиментов, хотя и помнил — так их, во всяком случае, дрючили в ЦАХАЛе — что женщины «такие же мужики, как и все остальные, только без яиц».

— Ее… Красивая женщина…

«Однако!»

— Она ведь твоя родственница?

— Ты кого сейчас спрашиваешь? — Поднял бровь Олег. — Если Олега, то — нет. Она, Витя, совершенно русская женщина. — Усмехнулся Ицкович.

— Я Баста спрашиваю. — Степа был в меру невозмутим, но усики свои пижонские все-таки поглаживал, по-видимому, неспроста.

— Ну это такое родство… — Олег изобразил рукой в воздухе нечто невразумительное, и пожал плечами. — У тебя самого таких родственниц, небось, штук сорок… и степень родства устанавливается только с помощью специалиста по гинекологии…

— Генеалогии. — Хмуро поправил Олега Степан.

«Влюбился он, что ли? Ну, в общем, не мудрено — женщина-то незаурядная…»

— Оговорка по доктору Фрейду… — усмехнулся Олег.

Степан только глазом повел, но вслух ничего не сказал. Он не знал, каковы истинные отношения Кейт и Баста, но, разумеется, мог подозревать «самое худшее» и, похоже, ревновал, что не есть гуд. Но не рассказывать же Степе, что он, Олег Ицкович, умудрился запутаться в двух юбках похлеще, чем некоторые в трех соснах?

11.02.36 15:32

«Жизнь сложная штука», — говаривал, бывало, дядя Роберт. Особенно часто поминал он эту народную мудрость после третьей кружки пива. Впрочем, вино, шнапс и коньяк приветствовались ничуть не меньше. Разумеется, дело не в том, что любил, а чего не любил Роберт Рейлфандер. Просто слова его вдруг — неожиданно и брутально — оказались чистой правдой. Никакой простоты Питер в жизни больше не наблюдал. Напротив, вокруг случались одни лишь сложности, некоторые из которых были такого свойства, что как бы в ящик не сыграть.

Вчера ближе к вечеру «Шульце» перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно — как делал, кажется, абсолютно все — влез в машину и опять начал донимать «дружище Питера» странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать, и в результате сидел, как на иголках. Потел и боялся, вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на «плохом» французском, может в действительности оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает…

«Господи, прости и помилуй!»

— Завтра. — Неожиданно сказал господин «Шульце». — Мы встретимся часа в три… вон там, — и он указал рукой на бистро в конце улицы. — И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?

— Я не… — Голос Питера все-таки выдал — дал петуха. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Именно об этом я и говорю. — Улыбнулся «Шульце». — Вы не понимаете, и я не все понимаю… Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению… Остановите здесь!

Последние слова «Шульце» произнес жестко и недвусмысленно. Это был приказ, и человек этот — кем бы он ни был на самом деле — умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.

Но делать нечего: «Шульце» приказал, и Питер затормозил. «Шульце» кивнул, словно, и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее в ладони, решая, по-видимому, закурить ли ему, и, так и не закурив, вышел из «Пежо». Высокий, крепкий и совершенно непохожий на мелкого буржуа, тем более — на пролетария.

«Офицер… — с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как «дружище Шульце» закуривает сигарету. — Это офицер!»

Больше он уже ни о чем думать не мог. В ушах стоял гул, со лба на глаза стекал пот, а перед глазами… Как он добрался до дома, в котором жил куратор, Питер не знал. Вернее, не помнил. Добрался — что вообще-то странно — и это главное. Бросил машину у тротуара и бегом, как спятивший бизон, помчался к парадному и дальше, дальше… мимо вскинувшейся было консьержки, на лестницу и по лестнице вверх, вверх, разом забыв обо всем, чему его учили в ульмской школе Гестапо. Но спешил зря: куратора не оказалось дома.

«И, слава богу!» — признал спустя полчаса Питер Кольб.

После большой чашки кофе с молоком и двух порций кальвадоса ему полегчало, и даже страх куда-то пропал. А вот опасение, что, явившись без разрешения на квартиру господина Леруа, он опозорился бы так, что о карьере можно было бы забыть, это опасение вышло на первый план и всецело занимало теперь мысли Питера Кольба. И напрасно, но тут уже ничего не поделаешь. То ли он был от природы глуп и не способен к серьезной, требующей внимания и порядка, работе, то ли его просто недостаточно хорошо учили, в любом случае, он уже проиграл все, что у него было или могло быть, хотя сам об этом даже не подозревал.

11.02.36 19:17

Мужчин было двое, и один из них, наверняка, — немец. Тем хуже обстояли дела для человека, последние два года известного в Париже под именем Анри Леруа. «Немец», судя по всему, неплохо разбирался в делах Гестапо, и провести его было затруднительно. А «француз»… Тот пугал Гюнтера Графа пожалуй, даже больше, чем «немец». У «лягушатника» оказался тревожащий взгляд «страдающего праведника». «Froschesser — подумал Гюнтер. — Поганый лягушатник». Человек с именно таким взглядом мог — ради дела и наперекор собственным представлениям о добре и зле — запытать допрашиваемого до смерти. Это Гюнтер хорошо знал на собственном опыте. Он уже встречал подобных людей. А потому, не стал запираться. Это было бы глупо, а главное, толку ноль…