В третью стражу - Страница 71

— 20 января. — Она поставила бокал на стол, встала, прошлась по комнате, оглянулась на Баста через плечо. — Что-то еще?

— Да, — кивнул Баст. — Кто входил в делегацию СССР на похоронах?

— Литвинов, Тухачевский … Остальных, извини, не помню.

— Тухачевский … — Что-то в этом определенно было. — Он ведь на крейсере?…

— Нет. — Перебила его Кейт. — На поезде. Через Польшу и Германию. И везде с остановками. Встречи, переговоры.

— И в Париже?

— И в Париже. — Она все еще смотрела на него через плечо. Обворожительная женщина … — Но не перед похоронами, а после. Он сюда 10 февраля приедет … Прозит!

— Прозит! — Согласился Баст и приник к бокалу, а когда снова поднял взгляд, она уже стояла прямо перед ним, вместо платья на ней была только тонкая шелковая комбинация, белая, отделанная белыми же кружевами. Когда и как она успела снять платье, Баст так и не понял, но он и не думал над этим. Тонкий шелк ничего, в сущности, не скрывал, но заставлял воображение работать на полную катушку.

— Я так и буду стоять перед тобой, как Ника Самофракийская?

— У Ники нет головы! — Возразил Баст, вставая. — Ее в губы не поцеловать!

Его шатнуло, но он устоял, взял женщину за плечи, почувствовал под пальцами прохладную шелковистую кожу, и притянул к себе, ловя губами ее мягкие податливые губы.

* * *

Говорят, что от коньяка голова не болит. Врут, поди, как всегда, или просто пили недостаточно. Или это специфический эффект арманьяка? Возможно. Все возможно, однако, когда Ицкович проснулся, голова у него буквально раскалывалась. Даже жить не хотелось … минуту или две, до тех пор, пока не обнаружилась притулившаяся к его правому плечу Кейт. Одежды на ней не было. Впрочем, на нем тоже, но если рассматривать себя ему и в больную голову не пришло, то вид обнаженной Кисси отвлек Олега от колокольного звона в ушах и ударов била в виски. С того ракурса, который определялся положением их тел в пространстве, зрелище открывалось настолько завораживающее, что на некоторое время даже дыхание для Ицковича стало не актуальным.

«Н-да …» — А вот это была уже вторая членораздельная мысль, пробившаяся через все препоны, и оказалась она первой, нелишенной содержания.

Олег осознал, наконец, что произошло сегодня ночью, и ему стало стыдно. Стыдно перед Ольгой, перед самим собой, даже перед женой Баста, и уж особенно перед Таней.

«Хотя тут-то что?… Никто-никому-ничего-ничем… сплошной «платонизм» и переписка Абеляра с… как ее там? — Подумал Баст в полусне. — Хотя нет! Чего это я?! Он же, вроде, Элоизе сначала ребенка сделал, а уже потом, когда его … Тьфу-Тьфу-Тьфу! А Таня тоже, как девочка … Два дня вместе, и ни да, ни нет. А я не железный, между прочим!»

Но тут прижавшаяся к нему грудью Кайзерина повела во сне плечом так, что движение это передалось ее полной груди, и Олег сразу же забыл об угрызениях совести. А в следующее мгновение или около того — он лишь успел натянуть левой рукой сползшее с них одеяло, — Ицкович уже снова спал, чтобы проснуться через час с ясной головой и отчетливым желанием продолжить дело, начатое ночью. И здесь, очень показательно, его ожидало полное понимание и даже неподдельный энтузиазм … «широких масс» австрийской аристократии.

В себя пришли, разумеется, не сразу, и ведь дамам «перышки чистить», что кавалерам коня после охоты или сражения обихаживать. Это, конечно, если грума нет и прочей челяди, но и у Кайзерины никого — чтобы помочь — под рукой не оказалось.

«Бедная Кисси…»

Впрочем, насколько понимал Баст, это был отнюдь не первый случай, когда баронесса путешествовала налегке, прихватив с собой всего три чемодана — сущие пустяки — самых необходимых при такой походной жизни вещей.

Сам он действительно довольствовался малым, и, хотя после ночи любви плохо думается о прозе жизни, фон Шаунбург проявил чисто немецкий практицизм и того же происхождения педантизм. Из полудюжины рубашек, как минимум, четыре, а по максимуму все шесть нуждались в стирке. О ней же мечтали и его носки и нижнее белье. Но тут можно было кое-что и прикупить, а вот костюм следовало непременно отпарить. Получалось, что обстоятельства просто не оставили ему выбора: темно-серые фланелевые брюки и пиджак из темно-коричневого вельвета. А вместо галстука — шейный платок.

«Все хорошо… — Констатировал Баст, рассматривая себя в зеркале. — Но ведь замерзну к едреной матери».

Действительно: в Париже было холодно и промозгло, но если под брюками у Шаунбурга были поддеты шелковые кальсоны, — а Баст не отказался бы теперь и от шерстяных, но таковых у него, увы, не было — то майка, рубашка и пиджак под элегантным, но всего лишь тонким демисезонным пальто — тот еще паллиатив.

Но зато выглядел фон Шаунбург замечательно. Помылся, побрился, оделся, словно фат на прогулке, выкурил заныканную с позавчера сигару, выпил большую чашку сладкого кофе, принесенного по его просьбе из ресторана вместе с бутылкой коньяка. Коньячку Баст тоже отведал, и благодаря всем этим мерам полностью восстановил свое душевное равновесие.

«Мадам, после того, что между нами было, я, как честный человек … А что было-то?»

Вот эта последняя реплика лучшим образом и отражала модус операнди Екатерины Альбедиль-Николовой. Ни тени смущения, разумеется, и никаких душевных драм. И в самом деле, с чего бы? Впрочем, нет. Тень смущения — но именно тень — все-таки промелькнула разок в ее посветлевших в утреннем свете глазах, но Баст подозревал, и не без веских к тому оснований, что смущалась чужая и незнакомая ему библиотекарша из Санкт-Петербурга, а вот баронесса на такие подвиги была совершенно неспособна. Вернее, способна-то она была как раз на многое, но если уж уложила в постель понравившегося ей мужика, то, верно, не затем, чтобы потом об этом жалеть.