В третью стражу - Страница 19

Первым порывом было, что вполне естественно, бежать и кричать, «гевалт!» Но, к счастью, у Ицковича всегда были хорошие тормоза. Он экзамены в школе и университете сдавал «на раз» только потому, что в критический момент всегда успокаивался и впадал в состояние какой-то холодной отстраненности. Когда на все, происходящее вокруг, смотришь как бы со стороны и реагируешь не сразу, а «погодя», но на самом деле действуешь в режиме реального времени, только не дуриком и не с кондачка. Вот и сейчас, он сначала постоял у окна, прижавшись разгоряченным лбом к холодному стеклу. Постоял, подышал, с силой протягивая воздух сквозь зубы, поглазел на унылый городской пейзаж, затем, не торопясь — даже как-то лениво — закурил этот чертов Житан и пошел искать бритвенные принадлежности.

Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не было и в помине. Зато у Нибелунга имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой, похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад — не считая кино — когда вот так же, и даже чуть ли не такой же зелингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень, вытесненный еврейским темпераментом. Однако как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки, и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию даже и не порезался ни разу.

— Гут! — Сказал Ицкович вслух, изучив результаты «совместных» еврейско-немецких усилий. — Я бы даже сказал, зеер гут! Как думаешь?

Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.

«А если я спятил?» — спросил, у отражения в зеркале, Олег, машинально одеваясь.

Ну, что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что?

«Вот так, взял и провалился?»

Получалось, что именно так. Взял и провалился на…

«На 74 года», — подсчитал Ицкович.

Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в 1-е января 1936, или мужики «упали» сюда вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть, из предположения, что он здесь один и навсегда.

Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.

«Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?»

И тут до Ицковича, наконец, дошло: собственно «бабы» этого обормота, что достался Олегу в качестве «костюмчика», — совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было многовато, притом что все они чуть ли не из одного полена тесаны.

«Да, он же гомик, этот фашист!» — с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет «сами знаете чего», а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось в начале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся видно. А вот воспоминание о том, как три дня назад господин рыцарь выполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.

«Ну, хоть что-то!» — с облегчением решил Ицкович, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему смуглянка «Фани Ардан». Ведь теперь ему снова двадцать пять, и он крепок телом и хорош — «Ведь хорош? Ну, где-то так» — собой. И что такое отдышка — даже притом, что смолит напропалую «Житан» и «Лаки страйк» — знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии даже не догадывается.

«Это в активе, — остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. — А в пассиве…»

В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем в активе того, чему можно порадоваться.

Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так плохо.

«Твою мать!!!» — но кричи — не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него…

«Господи!»

А он, как он проживет без того, чтобы не поболтать — хотя бы и по телефону — с дочерью, не сходить в сауну со старшим сыном, или обсудить литературные новинки с младшим?

И потом… Ну, да, на дворе 36-й год. Еще пара более или менее мирных лет и… И его либо шлепнут какие-нибудь английские шпиены или «свои» же немцы, потому как не сможет же Олег Семенович Ицкович служить верой и правдой бесноватому фюреру. Или сможет? Памятью немца Олег хорошо помнит Адольфа, и не его одного. В голове у Баста сидит практически весь их зверинец, или лучше сказать крысятник…

«Нет, это исключено».

Не говоря уже о том, что Ицкович чувствовал по отношению к гитлеровской Германии, как еврей и бывший гражданин Советского Союза, и просто, как человек, имеющий именно ту биографию, которую имел Олег, он не мог забыть, что в июле сорок первого свой первый бой принял его собственный отец — капитан Ицкович. А в августе, нет, кажется, все-таки в сентябре на фронте была уже и его мама… И это не считая других родственников — погибших и выживших — из которых можно было сформировать целое отделение, и еще тех многих и многих, кто погиб в ямах и противотанковых рвах Белоруссии.