— Sorry, could you tell us how can we reach the Nieuwmarkt place?
Он не запомнил своего сна. Но что-то ему снилось, и это было что-то приятное, потому что чувствовал себя он сейчас выспавшимся и отдохнувшим. Открыл глаза и потянулся. Отбросил одеяло и с улыбкой встал с кровати, но улыбка ненадолго задержалась на его губах.
Судя по всему, он здорово погулял вчера. Можно сказать даже — ЧЕРЕСЧУР здорово, если умудрился влезть в чужие трусы. Трусы были странные: белые, шёлковые, длинные, почти до колен. Разумеется, он в жизни такие не носил, и вообще они выглядели какими-то… «Чем это я занимался вчера? Нет, в постели вроде бы больше никого нет. Или ОНА уже ушла? Как её, кстати, звали? Кого? Бред…» — эту ночь он провёл, к сожалению, один. Но больше так напиваться нельзя — действительно, до беспамятства.
«Где здесь дверь в туалет? Я больше не вытерплю. Ну, наконец-то! Приятное ощущение всё-таки. А это что такое?» Пропала душевая кабина. Вместо неё — большая ванна прямо посреди комнаты. Или так и задумано? «Но как, ради бога, я этого не заметил вчера? Ведь, кажется, принимал душ… Нет, точно принимал! Или все-таки стоял прямо в ванне? Чушь какая-то — надо будет узнать на ресепшене, что это значит и, вообще, с какой стати?!»
Э-э-э… кстати! А где телевизор? И этого нет! Прямо, как у Булгакова, чего не спросишь, того нет. И как там, у классика, было дальше? Совсем вылетело из головы! А вот, радио! Слава Богу! Ну, нет, один — разъединственный канал, и тот по-голландски. Ни одного знакомого слова. А нет, вот кто-то по-французски — «хочет воспользоваться случаем передать наилучшие поздравления…». А, чёрт — пошёл голландский перевод.
Так он ничего из новостей этих узнать и не смог, а между тем было бы любопытно узнать, что происходит за стенами гостиницы утром первого января 2010-го года.
А что там, кстати, происходит? Он подошел к окну, отодвинул занавески, в комнате стало светлее. Улица была непривычно пустой. Авто почти нет, а которые есть, какие-то… не такие, откуда-то издали доносятся гудки клаксонов. И цокот копыт лошади, тянущей телегу с какими-то ящиками. Экологи, мать их! Как там всё-таки было написано в «Мастере и Маргарите»? Это важно, вот только почему?
Улица, что не так с улицей? Велосипеды есть, машины какие-то все из себя. А ведь вчера были нормальные и много! Не бывает так, что напротив большой гостиницы после новогодней ночи всё не заставлено автомобилями. Просто не бывает! И повозка, такую повозку он видит здесь в Амстердаме впервые. Разве что на старых чёрно-белых фотографиях. Блин, что было у Булгакова? Это важно, важно и ещё раз важно!
Стоп, а кто он сам? Как его зовут? Имя! Kim ty jesteś? Where you came from? Действительно, откуда? Секунду, на каком это он подумал языке? Вторая фраза — по-английски, а первая? По-польски? Откуда он знает польский? Как откуда? От матери — она ему ещё пела колыбельную: «A-a, kotki dwa, szaro-bure obydwa…». Чушь какая! Мать ему пела «Шёл отряд по бережку, шёл издалека…»! А откуда он знает английский? Ну как, откуда? Из школы, конечно. Мистер Макфарлейн от литературы так и говорил: «Юные джентльмены, вы должны так владеть вашим родным языком, чтобы Шекспиру не было стыдно за своих потомков».
«Родным»?
«Русский язык велик, могуч» — кто это сказал?
Так какой язык ему родной? Кто его мать? Кто его отец? Когда он родился?
С какого момента он вообще себя помнит? Да, конечно, с трёх лет. Первое воспоминание в его жизни — день рождения. Торт с тремя свечками. Он их задул с третьего раза. Мама поцеловала его в лоб. А все были какими-то взволнованными: мама, папа, дядя Конрад и остальные. Потом он узнал, в чём было дело — именно тогда началась Великая Война. А ещё через три года его шестой день рождения тоже вышел грустным — мама постоянно вытирала слёзы, потому что в Бельгии погиб дядя Конрад. Польский эмигрант, служил во французской армии и был убит немецким снарядом после прямого попадания в штабной блиндаж где-то при Пашендейле.
Нет, это какая-то шизофрения! Он родился в день запуска первого спутника — четвёртого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года! Его даже хотели назвать «Спутником», но назвали, как и собирались, Степаном, в честь дедушки Степана Игнатьевича, погибшего под Минском в сорок первом. Его зовут Степан Никитич Матвеев! Да, именно так!
А кто же такой, тогда, Майкл? Да, это ЕГО и зовут так: Майкл Мэтью Гринвуд, сын сэра Эрнеста Гринвуда и леди Сабины Гринвуд, в девичестве Лисовской, которую отец привёз с собой из Франции. Своё второе имя «Мэтью» он получил в честь прадеда Матеуша Лисовского, повешенного русскими в Варшаве героя восстания против царя.
Нет! Главное не это! Главное — Булгаков! Кто такой Булгаков? Неважно! Что он сказал? «Рукописи не горят»? Нет. «Правду говорить легко и приятно»? Не то! «Каждый получает по вере его»! Да! Именно так он и сказал! Дед с перстнем сказал: «Каждый получит по вере его». И исчез. Сказал «одно желание на троих». И исполнил. Всё стало, как он сказал. А теперь надо успокоиться и вспомнить, кто он такой — Степан Матвеев в теле сэра Майкла Гринвуда, третьего баронета Лонгфилда, агента Интеллидженс Сервис. Вот только кем теперь стали Федорчук и Ицкович? Если этот дед — дух? джинн? колдун? — сделал с ними что-то подобное, то они должны быть где-то здесь.
Степан открыл глаза и встал с кресла, в котором теперь оказался совершенно незаметно для себя. Прошелся по комнате, затем решительно подошел к стулу, на котором оставил вчера свою одежду, и, хотя все еще не был уверен, что это именно его одежда, быстро и главное правильно натянул на себя и подштанники, и носки на зажимах, и сорочку и все прочее. Через пять минут он был готов. Кисло усмехнувшись при взгляде на часы, настолько же странные, насколько и знакомые, он открыл дверь и вышел из номера. Где-то за этой дверью — в коридоре, в фойе, ресторане — его должны были ждать, или — если не повезет — не ждать двое незнакомцев: единственных друзей в этом чужом новом мире.